Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.
— Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч? — Император пощупал больному пульс. — К Новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.
— Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.
Государь задумался.
— Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.
— Жуковский прекрасный человек.
— Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг, прежде всего. А кто у нас предан долгу?
Государь прошелся и сел опять.
— Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.
— Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче.
— Любопытно, в кого ты метишь.
— Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера.
— Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.
В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:
Боже, Царя храни.
Сильный, державный
Царствуй на славу нам.
Николай Павлович, улыбаясь, дослушал гимн и разом растворил двери. Великие княжны, все три, гладко причесанные, в утренних белых платьицах, стояли у пюпитра. Дежурная фрейлина считала такт. Завидя Императора, она смутилась, низко присела и выронила звякнувший камертон.
Николай Павлович поднял его и положил на пюпитр.
— Дети, вы хорошо поете. Но помните: гимн — это народная молитва и петь его можно не каждый день.
В кабинете дожидался граф Бенкендорф.
Хмурясь, перелистывал Государь бумаги. Перо скрипело, сыпался песок.
— Скажи, Александр Христофорыч, по какому случаю начали бывать у меня в гостях черти и жиды? Мне это не нравится. Навел ты справки?
— Навел, Ваше Величество. Все документы проверены. Только...
— Что?
— В городе весьма неблагополучно. Начинают ходить анонимные пасквили, ругательные дипломы. И все из голландского посольства.
— Вот видишь, Александр Христофорыч. А нас обвиняют в строгости. Необходимо выслать как можно скорее этого шута.
Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды; опять дверь хлопнула, и все стихло.
Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем.
— Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты?
— Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно; вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид.
— И вы похудели, Карл Оттович.
— Головные боли.
Взглянув на часы, Риттер встал. — Прощайте.
Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил:
— Женка, не шали.
В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку.
Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов; пели рожки; раздавалась военная команда.
С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся.
— Что Пушкин, лучше ему?
— Так точно, Ваше Величество.
Худ. Дмитрий Белюкин. Смерть Пушкина
Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые; понаведался с черного хода и гробовщик.
К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо; белый песок, вековые сосны, гуденье слепней; в уме стихи Филарета:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не вотще судьбою тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, Забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
Не вспоминался Забвенный. Теснились в памяти лицейские проказы, Дельвиг в очках, локоны Анны Петровны, шампанское, устрицы, толстая сводня, тройка, семерка, туз.
Цели нет передо мною,
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
На столике бронзовая чернильница со статуэткой Ганнибала. Пушкину почудилось, будто арап шевельнулся. Да, да! Вот закраснелось на нем одеяние Мефистофеля; курчавятся жесткие волосы; зубы сверкают.
— Покаялся ли ты?
Александр Сергеич кивнул.
— Напрасно. Сын Марии не простит «Гаврилиады».
Пушкин со стоном очнулся. Над ним наклонился Даль.
— Бредишь опять?
Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского.
— Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли...
— Что было в этих бумагах?
— Шалости пера... остроты, касательно форм правления... шутки о духовных и светских лицах.
— Они у тебя?
— Со мною, Ваше Величество.
Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло.
— Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер.
— Он болен, Ваше Величество.
— Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен?
— Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон...
— Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан?
— Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать.
— Ступай.
Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака.
Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш.
— Вот как ты исполняешь мою волю! — крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. — Кому ты служишь: голландцу или мне?
— Я верноподданный Вашего Величества.
— Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь!
Молнии сыпались из глаз Государя.
— Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога.
— Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться.
Государь прошелся взад-вперед; гнев его стихал.
— Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.
Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят.
— Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет.
Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами.
На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы.
— Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами?
Жуковский вздрогнул: так исказились черты хозяина.
— А с вами? Неужели ничего?
Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом.
— Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну.
Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась.
— Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет?
— Бог мой! — воскликнул барон с видом веселого простодушия. — Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский.
— Да, мне это известно.
Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон.
— Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку.
Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел.
И опять на мезонине запела флейта.
Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.
Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе; сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей.
Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя, свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!
— Что Риттер? — спросил Государь лейб-медика; придворному доктору было поручено смотреть за больным.
— Ваше Величество, Риттер безнадежен.